У войны не женское лицо. Война — это страх, это боль, страдания. Это немеющие, вечно холодные руки, слишком слабые чтобы поднять палаш, но всё-таки небесполезные. Здесь не бывает бесполезных рук. Это протёртые сапоги на четыре размера больше, по мужским стандартам, в которых ты еле волочишь ноги, но и помыслить не можешь о том, чтобы сбросить балласт драгоценной обуви ни в самой гущи сражения, когда минута промедления может стоить жизни, ни на торфяном болоте, забивающем легкие отвратительным смрадом на долгие года, когда лишний фунт способен утянуть тебя на дно. Потому что настрого приказано беречь, ведь их пошито ограниченное число. Сбитые в кровь ноги, на которых не остается живого места. И бинтов тоже не остается. Такие ссадины можно терпеть, ты обязан. Потому что есть те, кому нужнее. Ты можешь рискнуть и перемотать свои царапины поношенными портянками, если совсем невмоготу, и молиться, чтобы они не загноились. Лечить-то будет некому. Нет, лекарь, конечно, придет, но он не будет думать о том, чтобы сохранить тебе ногу или руку, если стараний потребуется слишком много. Ведь за это время он успеет спасти две, а то и три других жизни. А нет проблемы, не нужно и решение: скорей всего, тебе просто на живую отрежут источник бед, а ты потом должен будешь сказать за это спасибо. Это голод, уже давно переставший быть человеческим. Звериный, хищный, первородный. Паразит, который проникает в тело с каждым новым куском пищи, чтобы потом требовать, требовать, требовать, а когда требовать станет нечего, поймет, что это бесполезно, он начнет высасывать из тебя по капли не только жизненные силы, но и разум. Паника, которой владеют сейчас мысли, покажется тебе приятным воспоминанием. Даже приятнее детских радостей. Когда в голове наступит полный бесконтрольный хаос. А ещё это расстрелы. Расстрелы дезертиров, которые бегут снова и снова. Знают, что бесполезно, но все равно бегут. И всегда сдаются. Понимают, что их ждет по возвращении в лагерь, но сдаются. Потому что заслужили, потому что предали, потому что трусы. И потому что на своих не нападают. Их ставят к стенке, а остальных заставляют смотреть. Смотреть и осуждать, смотреть и ненавидеть, чтобы в будущем никто не вздумал этого повторить. А те, у стенки, для них уже все решено. Кто-то молится. Реже за себя, чаще за других. А кто-то зовёт мать... Мать поймет и простит всегда, любого сына, ведь война — это место, откуда многие матери уже никогда не дождутся своих детей. И эта боль, с которой они вынуждены будут жить столько, сколько им отмерено, не сравнится ни с одной предсмертной агонией самого тяжелого раненого. И наконец даже если тебя при рождении поцеловал Создатель, — да, атеистов на войне нет — и ты выжил, пути назад, к прежней жизни для тебя больше не существует...
Уильям поняла это слишком поздно. Каждую ночь она засыпала с мыслью, что новый день станет последним. Для нее не было дороги домой. Ей даже бежать было некуда, хотя в первые дни нестерпимо хотелось. А ведь тогда она даже не видела большого боя. Просто длинные вереницы раненых и много оружия. Десятки, сотни лезвий, которые необходимо тереть с двойным остервенением, чтобы завтра солдаты снова могли его использовать. Уильям даже есть переставала. Еда все равно просилась наружу, слишком много вокруг было крови. Даже вода отдавала тошнотворным ржавым привкусом. Заставляли насильно. Такие даже милосерднее были. Остальные просто отбирали. Слабый "мальчишка" здесь никому не был нужен. Помрет, так Создатель с ним. Может быть, не забудут отмолить. Хотелось рыдать. До тех пор, пока за ночной вой не высекли при всех. Просто рывком содрали драную рубашку и дали с два десятка плетей. Жестоко, рассекая до мяса, превращая голую спину в сплошное кровавое месиво. Потому что солдаты должны спать. И потому что здесь нет места маменькиным сынкам. Чем громче ты будешь кричать, тем сильнее будут удары. Каждый из них закалял характер похлеще крепкого словца отца, похлеще собственных гонений, которые, говорят, ценнее многих нравоучений. Другого пути действительно нет. Унизительно только, что первые шрамы получены не от вражьего клинка, а от плети собственного командира. Унижение, которое пройдет с тобой всю твою жизнь, не давая рамкам между "кем ты был" и "кем ты должен стать" совсем стереться. Она пришла сюда, чтобы что-то кому-то доказать. Значит докажет. Руки пятнадцатилетнего мальчишки-рядового сжали деревянный штандарт, большие серые глаза решительно блеснули.